ЯЗЫК

[Radugnyi]

Как люди смогли договориться, что каким словом называть?

Откуда появился язык? Как люди смогли договориться, что каким словом называть? Ведь в Библии все понятно: людей языку научил Бог, а потом разгневался и придумал для каждого свой язык

На самом деле,

это просто неправильная постановка вопроса. Люди никогда не договаривались между собой, что каким словом называть (разве что в самое последнее время иногда договариваются о научных терминах). Точно так же, как не договариваются между собой куры о том, что значит их «куд-куда», а кошки — что значит их «мяу». Тем не менее и куры, и кошки, и другие животные друг друга прекрасно понимают. У кур, например, есть специальный звук, которым они сообщают о том, что в небе появился опасный хищник — ястреб. А другой звук обозначает, что, мол, тут есть еда — куры, когда его слышат, начинают тщательнее смотреть себе под ноги, стараясь выискать зёрна.

Но это, конечно, не значит, что Бог дал свой язык курам, кошкам и всем остальным. Сигналы, при помощи которых животные общаются друг с другом, точно так же возникали в ходе эволюции, как и сами животные. И ученые во многих случаях умеют показывать, что такой-то сигнал вида-потомка произошел из такого-то сигнала вида-предка. Или даже не из сигнала, а просто из какого-то действия. Например, чистит утка перышки, расправляет, жиром смазывает — это примерно так же, как мы зубы чистим, чтобы служили дольше и не портились. Но вот селезень стал чистить оперение перед самкой-уткой, мелькнули яркие перышки на крыле (так называемое «зеркальце»), и утка их заметила — получился сигнал: теперь утка знает, что селезень хочет поухаживать за ней. Вернее, сигнал получился только тогда, когда все селезни привыкли, задумав поухаживать, чистить перед самками перышки, все утки привыкли, увидев «зеркальце», готовиться к «свадьбе», и (самое главное!) привычки эти закрепились в генах.

Как в точности происходит закрепление поведения в генах, наука пока еще не очень хорошо знает. Но факт остается фактом: у каждого вида есть свои способы, как себя вести в той или иной ситуации, что замечать, как на что реагировать. Даже сигналы с одним и тем же смыслом разные виды могут исполнять совершенно по-разному. А разные представители одного и того же вида — почти одинаково.

Вообще, любая сигнальная система возникает у животных оттого, что они достаточно наблюдательны. Они смотрят за окружающим миром, слушают его, нюхают (а некоторые, например тараканы, усами ощупывают) — и «понимают», что где-то есть еда, где-то есть хищники, где-то есть самка, с которой можно завести детенышей... Это, чаще всего, не такое «понимание», как у людей, не сознательное. Просто, когда, скажем, корова видит клевер, ей «почему-то хочется» его съесть. Когда пес чует, что поблизости есть собака-самка, у которой течка, ему «почему-то хочется» познакомиться с ней поближе и завести щенков. Этот механизм — что-то в окружающем мире заметить и, заметив, произвести соответствующие действия — включается совершенно независимо от того, что именно животное заметило и было ли это что-то специальным сигналом. Просто те, у кого этот механизм не работает, кому «почему-то не хочется», живут хуже и оставляют меньше потомков.

У животных (в том числе и у нас, людей) в нервной системе есть особые устройства, позволяющие распознавать, что вокруг них происходит. Не всё, конечно (люди, например, не слышат ультразвука, а собаки не различают красный и зеленый цвет), но хотя бы что-то самое важное, что позволяет выжить. И конечно же, распознают они не только еду и хищников — своих сородичей они тоже «учитывают». И получается такой естественный отбор: если что-то в поведении сородичей оказывается очень важным, таким, что обязательно надо заметить, — непременно появятся особи, которые это хорошо замечают. И, конечно, такие, которые это хорошо (очень заметно) показывают. Так и возникает «договор». У каждого вида свой. Соловей поет — и все соловьи и соловьихи понимают, что он хочет сказать. Петух поет по-другому, но, опять же, его сородичи — петухи и куры — всё понимают правильно. Привыкли за долгие времена эволюции. Кто не умел понимать (или, наоборот, пел слишком непонятно), тем жилось хуже, потомства они оставляли меньше, поэтому их гены, которые мешали правильному пению и пониманию, постепенно повывелись.

Кстати, те, кто поет не так, как все, могут основать новый вид — если, конечно, найдут тех, кто их поймет и заведет с ними потомство.

Это понимание — инстинктивное, заложенное в генах. Если взять куриное яйцо и вывести из него цыпленка, он, несмотря на то что никогда не видел и не слышал ни одного «куд-куда», будет понимать принятые у кур сигналы (например, крик, сообщающий о появлении ястреба). А если цыпленок окажется петушком, то, когда вырастет, он сможет спеть «ку-ка-ре-ку» не хуже, чем те цыплята, которые выросли не в одиночку, а в окружении сородичей.

У многих других видов ситуация сложнее: в генах запрограммирована лишь «заготовка» сигнала, а тонкости его исполнения и понимания надо доучивать уже после рождения. Например, у зеленых мартышек — верветок — есть несколько инстинктивных звуков. Один из них вырывается у обезьянки, когда она видит что-то странное (и потому страшное), летящее сверху, другой — при виде чего-то странного, движущегося по земле. Если верветки растут среди своих сородичей, они постепенно приучаются к тому, что первый звук надо издавать, когда летит орел (другие птицы для верветок не опасны). Второй же звук обозначает появление леопарда.

О том, что связыванию звука и смысла надо учиться, свидетельствует, например, такой забавный случай. Однажды детеныш верветки увидел слона — и очень испугался. У него вырвался вопль ужаса (тот, который соответствует опасности не с воздуха, а с земли). И – надо же было такому случиться! — в этот же самый момент с той стороны, где был слон, появился леопард. И тот же самый крик повторил рядом с детенышем взрослый самец. Детеныш «понял» это как подтверждение, и с тех пор стал издавать крик, обозначающий леопарда, всякий раз, когда видел слона. Вряд ли это «понимание» было сознательным — просто в мозгу юного животного закрепилась связь между этим сигналом и слоном. Но существенно, что если бы понимание смысла этого сигнала было инстинктивным, такой ошибки быть бы не могло.

Человек (как и верветки) относится к отряду приматов. А приматы — животные очень умные и наблюдательные. Человекообразные обезьяны наблюдательнее других. Они видят, что делают сородичи, и понимают, что у тех на уме. Они даже могут создавать «сигналы» по ходу дела. Джейн Гудолл, долгое время наблюдавшая за поведением шимпанзе в природе, однажды стала свидетельницей такого случая: самец шимпанзе (которого она назвала Фиган) очень хотел добыть себе на обед поросенка кистеухой свиньи, но понял, что в одиночку сделать это было совершенно невозможно, и обратился за помощью к другому самцу, Жомео. Фиган посмотрел на заросли, где исчезла свинья с выводком, обернулся к Жомео и качнул ветку. Этот знак — качание ветки — самцы шимпанзе используют, чтобы подозвать к себе самку. Но у Фигана в данном случае были совершенно другие намерения. И хотя к Жомео никто никогда не обращался с таким сигналом, он быстро догадался, что имелось в виду, и вместе с Фиганом устремился в заросли. Охота удалась.

Некоторые из сигналов, однажды созданных по ходу дела, могут запоминаться надолго и переходить из поколения в поколение. Например, шимпанзе, живущие в горах Махале, ухаживая за самками, с громким звуком обгрызают листья — и самки всё прекрасно понимают. В других местах самцы шимпанзе ухаживают за самками по-другому (например, шимпанзе, живущие в национальном парке Таи, постукивают костяшками пальцев по стволу небольшого деревца), но самки, опять же, понимают — привыкли. Эта привычка совсем другая, чем у кур и даже чем у верветок. В генах у шимпанзе не заложено даже заготовок такого поведения — запрограммировано лишь стремление понимать, что делают другие и чего они хотят. Поэтому и могут шимпанзе создавать новые сигналы — в первый раз сородичи, увидев сигнал, подумают и догадаются, а после какого-то количества повторений просто привыкнут. Люди даже сумели обучить выросших в неволе шимпанзе пользоваться языком жестов — конечно, не очень хорошо, примерно на уровне двухлетнего ребенка, но всё-таки. А шимпанзе, научившись, стали учить жестам своих детенышей!

Отсюда до человеческого языка — один шаг. Нужны были такие условия, при которых стало очень важно и нужно замечать очень много разных вещей в окружающем мире. Кто заметил — воскликнул что-то (может быть, даже не нарочно, просто «вырвалось», как говорится), остальные поняли, соотнесли одно с другим. И запомнили: такой-то звук бывает, когда в мире происходит то-то и то-то. Когда это в следующий раз произойдет, можно будет не думать, какой звук издавать, а издавать тот же самый: ведь его все запомнили и теперь поймут. Привыкли. Привычка эта не врожденная, поэтому каждому детенышу приходится учиться. Но у крупных обезьян детеныши взрослеют долго, так что выучиться вполне успевают. У предков человека взросление становилось всё более долгим — в том числе и затем, чтобы выучить все необходимые сигналы.

А сигналов предкам человека нужно было чем дальше, тем больше. Они были всеядны — значит, надо было уметь добывать самую разную пищу, надо было помнить множество всего того, что позволяет эту пищу обнаружить, добыть и съесть. Например, одно дерево можно потрясти — и упадут вкусные плоды, а другое трясти бессмысленно, поскольку ничего съедобного на нём не растет. Доесть остатки львиного обеда можно, если улучить момент, когда лев уже наелся и ушел, а другие любители мяса еще не появились. И так далее. Если тот, кто заметил что-то важное, сумеет донести свои наблюдения до других членов группы, всем им будет жить лучше, и детеныши в этой группе будут более успешно доживать до взрослого возраста, чем в той, где каждый за себя.

А когда предки человека стали делать орудия, понадобилось замечать еще больше всего. Один камень годится для орудия, а другой — нет. Из одного вида камней хорошо делать орудия для одного, из другого — для другого. Значит, камни надо различать. Когда делаешь орудие, надо обращать внимание на множество разных моментов — иначе только время зря потратишь. И всё это надо хранить в памяти, а если понадобится, то — хотя бы «на пальцах» — объяснять другим. Еще больше всего надо было учитывать тем, кто стал жить не в тропиках, а в умеренном климате. Им приходилось пользоваться огнем, делать одежду, строить жилища... Да и поддержание дружеских отношений с сородичами требовало немалого ума, надо было принимать во внимание множество особенностей их характера, поведения, настроения. Вот и появлялись всё новые и новые сигналы.

Когда сигналов очень много, в них трудно ориентироваться, если нет никакого порядка. И порядок, конечно же, возник. Таково свойство человеческого ума — пытаться всё, что можно, упорядочить. Появились правила, как из одного сигнала сделать другой и какой смысл при этом добавится. Появились правила, какой сигнал за каким должен следовать, если они оказались рядом, — и как изменится смысл, если этот порядок поменять, и еще множество других правил. Стало можно делать новые сигналы не «с нуля», а просто немножко изменяя уже известные. Хотя, конечно, лучше не строить всякий раз сигналы заново, а запоминать те, что уже построены — так надежнее, если хочешь, чтобы тебя поняли не только правильно, но и быстро.

У предков человека мозги постепенно увеличивались — увеличивалась и память. В итоге в человеческом языке «сигналов» — слов, их частей (корней, приставок, суффиксов), а иногда и целых сочетаний, которые надо запоминать целиком, — стало гораздо больше, чем у любого вида животных. И упорядоченность у языка гораздо выше — в любом языке, даже у самого маленького племени с самым нехитрым жизненным укладом, правил столько, что ученым, чтобы описать их все, приходится писать толстую-претолстую книгу — грамматику. И еще одну толстую книгу — словарь. В нём десятки тысяч слов — это не считая тех, которые можно быстренько образовать по ходу дела, добавив какой-нибудь суффикс или приставку.

Самое, пожалуй, примечательное свойство человеческого языка, отличающее его от всех других известных в природе коммуникативных систем, — это то, что очень многое в нём можно достроить. Большинство предложений и словосочетаний мы строим прямо во время разговора (если, это, конечно, не что-нибудь вроде «куй железо, не отходя от кассы»), иногда строим слова, легко (даже сами не замечаем, как) достраиваем формы слов. В какой-то момент это свойство появилось — и тогда язык не надо стало выучивать целиком наизусть. Ну, а раз не надо — никто и не будет мучиться.

И получилась забавная вещь: в языке всё время что-то чуть-чуть менялось — то произносилось немножко не так, то сочеталось не с тем... Дети и родители, конечно, всегда друг друга понимали, но уже за какую-нибудь тысячу лет язык изменялся довольно сильно. Если группа разделялась (а если группа успешно выращивает потомство, это с ней произойдет непременно, потому что в какой-то момент в ней станет слишком много народу), то изменения шли в разном направлении — так и получились со временем разные языки. А теперь ученые-лингвисты сравнивают языки между собой и понимают, у каких языков был общий предок, когда он распался на языки-потомки и как (примерно) выглядел.

Ответила: Светлана Бурлак

Источник: https://elementy.ru/email/5021736/Kak_l ... om_nazyvat

[Radugnyi]

Язык как ключ к сознанию: к основным идеям Ноама Хомского

Язык — пространство для творчества, математически точная система, встроенная с рождения в наш мозг, или то и другое одновременно? Сегодня мы разбираемся, как Ноам Хомский повлиял на современное понимание языка, почему язык более сложен, чем об этом говорят разработчики искусственного интеллекта, и какие всё-таки есть недостатки у теории универсальной грамматики.

Справка.

Ноам Хомский родился 7 декабря 1928 года в Филадельфии, штат Пенсильвания. Он известен как основоположник генеративного направления в лингвистике, философ, теоретик, политический активист. Студентом он изучал математику, лингвистику и философию. С 1962 года является профессором в Массачусетском технологическом институте и преподает там по сей день. Соотечественники называют Ноама Хомского «Американский Сократ».

Одной из первых, а также и широко известных работ Хомского является книга «Синтаксические структуры» (1957), в которой он изложил идею генеративной, или порождающей лингвистики.

[quote]«Конечным результатом этих исследований должна явиться теория лингвистической структуры, в которой описательные механизмы конкретных грамматик представлялись бы и изучались абстрактно, без обращения к конкретным языкам».[/quote]

Особенность метода Хомского заключается в том, что он представил грамматику естественного языка в виде механизма, который способен породить бесконечное число грамматически правильных предложений при наличии изначально ограниченных языковых ресурсов. Однако его целью было не только выявить математически точную грамматическую систему, но также объяснить творческое использование языка людьми и механизмы усвоения языка детьми.

Идея универсальной грамматики возникла на базе целого комплекса исследований, посвященных теме связи языка и мышления, в частности на тексте Выготского («Мышление и речь», 1934), а также основана на взглядах Декарта относительно врожденного характера мышления.

Взгляды Ноама Хомского неоднократно претерпевали изменения, но его фундаментальная посылка оставалась неизменной – способность к языку является врожденной. Однако что именно является врожденным? Ученый считает, что универсальная грамматика как общий набор синтаксических правил встроена в мозг. Таким образом, логика, согласно которой мы выстраиваем предложения, оперируем языковыми конструкциями, продиктована самой природой, биологическими особенностями нашего мозга, и это является одним из условий, согласно которым существует универсальная грамматика.
[quote]
«Исследование универсальной грамматики – это исследование природы человеческих интеллектуальных способностей. Оно пытается сформулировать необходимые и достаточные условия, которым должна удовлетворять некоторая система, чтобы считаться потенциальным человеческим языком, — условия, которые не просто случайно оказались применимыми к существующим человеческим языкам, а которые коренятся в человеческой «языковой способности» и образуют, таким образом, врожденную организацию, которая устанавливает, что считать языковым опытом и какое именно знание языка возникает на основе этого опыта».[/quote]

Действительно ярким примером в пользу этой идеи служит наблюдение за тем, как дети научаются языку. Примерно в возрасте двух лет ребенок уже понимает речь, очевидно не имея никакой теоретической основы для этого понимания. Кроме того, любой человек с нормальным уровнем умственного развития способен использовать язык.

В то же время у многих взрослых людей возникают трудности при изучении механизмов работы биологических или физических законов, хотя эти системы устроены на порядок проще, чем лингвистическая, как утверждает ученый. Таким образом, Хомский уверен, что изучение структуры языка, а также его свободного употребления поможет понять устройство человеческого ума. Его теория была новым подходом в изучении проблемы отношений языка и мышления.

Наиболее оригинальным и действительно революционным аспектом теории языка Хомского стала его убежденность в том, что формирование языка происходит не от звуков к словам и, далее, к предложениям, а, наоборот, от абстрактных синтаксических структур к фонетике. Таким образом, генеративизм стал заниматься не изучением и описанием языка, но моделированием процесса формирования языка вообще, на самом абстрактном уровне, изолированном от привязки к какому бы то ни было конкретному языку.

Однако с точки зрения эпистемологии, теория универсальной грамматики приводит нас к признанию невозможности получения объективного знания индивидом, то есть к антиреализму. Врожденная способность к языку, если таковая и есть, обеспечивает, но и ограничивает наши познавательные возможности — в точности, как категории в теории Канта.

В связи с этим вспоминаются взгляды позднего Витгенштейна, который был убежден, что невозможно обнаружить никаких устойчивых образований в естественном языке. Его точка зрения исключает существование универсальной грамматики. Согласно позднему Витгенштейну, мы не способны на адекватное постижение реальности как таковой. Индивид обречен иметь дело с «эпистемологическим плюрализмом», суть которого раскрыта в терминах «языковые игры», «семейные сходства» и «формы жизни».

Как бы мы ни относились к практическому аспекту теории генеративной грамматики, нельзя отрицать, что ее цели актуальны, а методы решения проблем оригинальны. Теория Хомского наряду с сильными имеет и слабые стороны, но тем не менее она произвела революцию в лингвистике: произошло смещение со структуралистской парадигмы на генеративную. Генеративная лингвистика, основанная на принципе рационализма и конструктивизма, выступила с активной критикой бихевиоризма.

В свою очередь интересно проследить за аргументацией Хомского, подвергшего критике теорию языка У. Куайна, который выстраивает свою теорию, опираясь на принципы холизмаⓘ
Холизм — позиция в философии и науке по проблеме соотношения части и целого, исходящая из качественного своеобразия и приоритета целого по отношению к его частям.
, эмпиризма и бихевиоризма. Куайн трактует эмпиризм как единственно возможную связь человека с внешним миром – предметы воздействуют на наши органы чувств, которые затем оформляют полученную информацию и посылают сигналы в мозг. Данной точке зрения соответствует бихевиористский принцип познания окружающей действительности, который можно выразить в формуле «стимул – реакция – подкрепление». По мнению Куайна, научение языку происходит согласно этой схеме. Таким образом, каждое используемое нами слово — это результат целенаправленного воздействия социального мира на индивида. Принцип холизма дополняет теорию языка Куайна и утверждает, что человек запоминает не просто отдельные слова, но целые комплексы, контексты, в которых слова могут употребляться.

Хомский критикует принцип бихевиоризма и показывает его несостоятельность, указывая на творческие основы языка. Слово, употребленное в нетривиальном контексте, не вводит нас в ступор, мы по-прежнему понимаем, какой объект имеется в виду, несмотря на слово, употребленное для нас необычным образом. Язык нами используется в соответствии с заданной ситуацией. Индивид способен понимать — точно так же, как и создавать — предложения, которые ранее не слышал.

В то время как, согласно бихевиоризму, индивид усвоит лишь те слова, которые были подкреплены достаточным образом, но это исключает возможность нетривиального использования языковых конструкций. Допущение, что способность к созданию и использованию языка заложена в нас биологически, не вступает в конфликт с фактом его творческого использования, так как она не ограничена факторами извне, как, например, при бихевиоризме.

Кроме того, бихевиоризм не объясняет природу синонимии. В рамках этой концепции невозможно объяснить процесс понимания индивидом различных слов со схожим значением. Таким образом, неясно, как ограниченный набор стимулов породит неограниченное количество вариаций использования слов.

Становление генеративной лингвистики стало возможным благодаря таким предшествующим традициям изучения языка, как философская грамматика, зародившаяся в семнадцатом веке, а так же структурализм, основоположником которого считается Фердинанд де Соссюр.

По мнению Хомского,

структурализм – это плодотворная область исследования, он «показал, что в языке существуют структурные отношения, которые могут изучаться абстрактно».

Многие идеи, которые нашли свое воплощение в генеративной грамматике, были взяты из структуралистской традиции. Например, методы сегментации и классификации, которыми занимался Соссюр, немного претерпев изменения, нашли свое применение у Хомского в поверхностной структуре языка. Однако генеративная грамматика охватывает больше областей исследования, она тесно переплетена с нейрофизиологией и психологией познания.

Фундаментальная работа Хомского «Язык и мышление» (1972) состоит из трех глав, которые в свою очередь написаны по материалам лекций, прочитанных им в 1967 году в Калифорнийском университете в Беркли. В первой главе автор описывает достижения ученых прошлого относительно изучения мышления через призму природных особенностей языка. Во второй главе Хомский описывает современные достижения лингвистов относительно данной проблемы. И в третьей главе он описывает свои умозрительные прогнозы о будущих достижениях лингвистики в изучении языка и мышления.

Теория, связывающая язык, мышление и сознание (психическая триада), возникает в противовес идее создания формализованного языка, машин с искусственным интеллектом. Хомский настаивает на том, что человеческий язык и мышление устроены более сложно, чем это пытаются преподнести разработчики искусственного интеллекта. Математическая теория и социально-поведенческие науки значительно упрощают процесс усвоения языка и формирование мышления, сводя все исключительно к системе алгоритмов.

[quote]«Соответственно, нет оснований ожидать, что имеющаяся техника может обеспечить нужную глубину проникновения и понимания и дать полезные результаты; она явно не смогла этого сделать и, фактически, ощутимые затраты времени, энергии и денег на применение вычислительных машин в лингвистическом исследовании не обеспечили сколько-нибудь значительного прогресса в нашем понимании использования языка и его природы».[/quote]

Хомский является сторонником психологизма, он акцентирует внимание на том, что необходимо изучать психику и сознание человека. В противном случае, «это подобно тому, как если бы естественные науки должны были именоваться «науками о снятии показаний с измерительных приборов».

В то же время Хомский критикует подход, при котором способность к языку рассматривается как эволюционирующая. Говорить о том, что способность к речи развивалась в зависимости от целей индивида, неверно, считает ученый, т.к. язык имеет слишком много функций и разнообразные формы его использования.

[quote]«Допускать эволюционное развитие «высших» стадий из «низших» имеется не больше оснований, чем допускать эволюционное развитие от дыхания к ходьбе»[/quote].

Например, животные, обладающие ограниченным набором знакового языка, используют коммуникацию со строго определенными целями. Шимпанзе всегда будет показывать один и тот же знак или издавать один и тот же звук при желании сообщить зафиксированную за этим действием информацию. Использование языка человеком основано на других принципах. Человеческий индивид способен сообщить один и тот же факт множеством различных способов. Кроме того, человек может говорить, просто потому что хочет общаться, он может обманывать, шутить, использовать метафоры и прочее. В связи с этим возникает необходимость ввести термин «языковая компетенция».

«Языковая компетенция – знание языка, имеющееся у каждого нормального носителя языка», а также знание некоторых способов использования языка в процессе его употребления говорящим или слушающим.

Иначе говоря, область применения языка настолько сложна, что не возникает сомнений в уникальности устройства человеческого интеллекта.

Хомский признает, что он не дает неопровержимых доказательств в пользу того, что универсальная семантика имеет биологическое происхождение. Кроме того, его теория не охватывает всей совокупности фактов относительно языка и мышления. Однако он настолько уверен в верности выбранного направления для развития лингвистики, что призывает ученых к активной разработке своих идей в будущем.

В заключении к труду «Язык и мышление» Хомский пишет:

[quote]«Я старался обосновать мысль о том, что исследование языка вполне может, как и предполагалось традицией, предложить весьма благоприятную перспективу для изучения умственных процессов человека. Творческий аспект использования языка, будучи исследован с должной тщательностью и вниманием к фактам, показывает, что распространённые сейчас понятия привычки и обобщения как факторов, определяющих поведение или знание, являются совершенно неадекватными. Абстрактность языковой структуры подтверждает это заключение, и она, далее, наводит на мысль, что как в восприятии, так и в овладении знанием мышление играет активную роль в определении характера усваиваемого знания. Эмпирическое исследование языковых универсалий привело к формулированию весьма ограничивающих и, я думаю, довольно правдоподобных гипотез, касающихся возможного разнообразия человеческих языков, гипотез, которые являются вкладом в попытку разработать такую теорию усвоения знания, которая отводит должное место внутренней умственной деятельности. Мне кажется, что, следовательно, изучение языка должно занять центральное место в общей психологии».[/quote]

[Radugnyi]

[Radugnyi]

Язык с точки зрения его происхождения

Лингвист Светлана Бурлак об уникальных свойствах языка, распознавании речи и актуальном членении




Светлана Бурлак
доктор филологических наук, специалист по тохарским языкам, старший научный сотрудник Института востоковедения РАН

[Radugnyi]

Экспериментальные методы в психолингвистике

Психолингвист Ирина Секерина о методе саморегуляции чтения, открытиях Альфреда Ярбуса и развитии современной психолингвистики



Ирина Секерина
Доктор психологических наук, профессор Городского университета Нью-Йорка

[Radugnyi]

Нейроанатомия речи: от Брока и Вернике к фонологии и семантике

В неврологический осмотр, необходимый для топической диагностики, традиционно входит оценка речи – отличный пример того, как практическая медицина (традиционно и не без успеха) опирается на упрощенные объяснения и временные гипотезы. Однозначные связи между функцией и анатомической областью – давно не актуальная концепция в нейронауке в целом. Но если в исследовании других неврологических функций локализационизм «работает», то к механизмам речи возникают вопросы не только у неврологов, но и у психиатров. Некоторые специалисты в области речи и языка категорично заявляют, что специфичных для речи областей в мозге нет, и речь «распределена», так же как «память» или «мышление». Помня об этом, попробуем обозначить некоторые тенденции в исследованиях нейроанатомии речи.

1. Больше и точнее

В настоящее время афазиология возлагает надежды на большие данные, в отличие от времен Брока и Вернике, когда научной общественности бывало достаточно и единственного клинического случая. Но такие крупные исследования технически сложны, а при проведении мета-анализов сохраняется проблема разных условий в каждом исследовании, что позволяет сопоставлять результаты лишь с определенными ограничениями. Кроме того, точность воксельного картирования зависит от возможностей используемой методики – например, магнитно-резонансной томографии. На данный момент общепринятая единица такого картирования – 1х1х1 мм или 3х3х3 мм, то есть, с одной стороны, локализационизм уже не рассуждает в терминах борозд и извилин, но с другой – это все еще большая группа нейронов, которые случайным образом попадают в один воксель. Что означает этот кубический миллиметр с учетом индивидуальных различий и изменений нашего мозга на протяжении жизни?

2. Перевод с языка лингвистики [1]


Речь пока недоступна исследованию в более сложных (и более интересных с точки зрения психиатрии) аспектах. Здесь нам недостает понимания, как отделить ее от прочих функций, и возможно ли это вообще, если она целиком пронизывает наш опыт. Вспоминается метафора Терренса Дикона, который писал, что речь колонизирует наш мозг, как паразит. При попытке оценить более простые функции мы сталкиваемся с другой проблемой: лингвистические термины, в которых описан язык, трудно перевести на язык биологических функций.

Например, на приведенной схеме по горизонтали перечислены аспекты, которые искусственно выделяют в речевой функции исследователи, а по вертикали – конкретные задания (или состояния дефицита в определенной сфере), которые позволяют исследовать эти аспекты. Предъявляя задания, авторы попытались учесть, что ни одно из них не позволяет исследовать какую-либо функцию в отрыве от других. «Понятные» объяснения, какую функцию демонстрирует нам то или иное задание (или феномен расстройства речи), больше не считаются достаточно точными, и в современных исследованиях используется метод «исходящий из данных» (data-driven approach), то есть полученные результаты группируются на основе статистических корреляций уже пост-фактум. Те нейробиологические данные относительно механизмов речи, которые мы имеем, даже в самых простых случаях касаются комплексных феноменов. Это всегда «много функций – много областей» и никогда «одна функция – одна область». Таким образом, даже современные теории, давно отказавшиеся от таких терминов, как «зона Брока» и «зона Вернике», остаются достаточно размытыми «рабочими гипотезами».

3. Модель двойного потока [2]

Характерно, что современную модель корковой организации речевосприятия первоначально предложили, основываясь не на исследованиях самой речи. Эта схема была впервые рассмотрена в отношении зрительного восприятия, доказана в эксперименте на обезьянах с использованием нейростимуляции, и лишь затем «адаптирована» в нейролингвистике. Выявили два пути обработки зрительной информации, которые условно обозначили как «что» и «как»: один из них был предназначен для собственно распознавания предмета, а другой – для обращения к моторным программам, необходимым для взаимодействия с этим предметом. С этой точки зрения можно посмотреть и на восприятие звуков речи: известные нам из более ранних исследований области и проводящие пути можно представить как два потока информации с разным предназначением. Так называемый «вентральный поток» вовлекает верхние и средние отделы теменной доли, он вовлечен в распознавание звуков речи и их последующую смысловую обработку. «Дорсальный поток» объединяет задние отделы лобной доли, задние отделы височной доли и теменную часть островка – с его помощью осуществляется взаимосвязь между воспринимаемыми звуками и нашей собственной артикуляторной системой. Такой взгляд позволяет несколько систематизировать наши разрозненные знания: значительную часть областей мозга, причастность которых к речи удалось выявить, возможно объединить во вполне понятную систему. Вполне органично сюда вписывается и классическая модель Вернике-Лихтгейма-Гешвинда: тот самый аркуатный пучок, который соединяет «зону Брока» и «зону Вернике» – одна из основных составляющих дорсального потока.

Интересная особенность этой модели – различение процессов восприятия и осмысления речи, то есть предполагается, что они не обязательно взаимосвязаны или один из них предшествует другому. В мозге любой процесс может протекать совершенно не так, как мы разбиваем его на стадии, чтобы упростить понимание.

Еще одно отличие от традиционной модели – пересмотр ранее существовавшего понятия о межполушарной асимметрии. Нейровизуализационные исследования, в том числе на пациентах прошедших Вада-тест или операцию каллозотомии, показали, что полушария выполняют разные, но равно необходимые функции относительно восприятия и воспроизводства речи. Особенно это касается восприятия: было показано, что оба полушария по отдельности способны обеспечить достаточный уровень осмысления информации.

4. «Фонологические» и «семантические» зоны?

Для современного исследователя очевидно, что описывать патологию речи в терминах современного неврологического осмотра (понимает ли и может ли говорить) – слишком поверхностный подход, не позволяющий сделать и шага в выявлении нейрофизиологических механизмов. Описание по «лингвистическому принципу» (относится ли патология к фонологической или семантической сфере) является, по всей видимости, также достаточно поверхностным, хотя и более точным, чем раньше. Возможно, из-за технических ограничений, но исследования на сегодняшний день пока не выявили «этапности» в обработке информации (например, сначала звуки, потом – смысл). По всей видимости, обработка данных каждого «уровня» происходит одновременно, параллельно, но при этом данные разных «уровней» взаимодействуют между собой.

Тем не менее, именно в этой парадигме проводятся многие современные исследования.

Следующую схему предлагает Грегори Хикок, один из самых влиятельных исследователей в современной нейролингвистике [1]

На рисунке а) схематично изображена модель двойного потока с некоторыми функциональными и анатомическими дополнениями, а также отражена степень латерализации функций, о которых идет речь. В синий и розовый окрашены, соответственно, элементы дорсального и вентрального потока. Под b) — наглядное отражение вовлеченных областей левого и правого полушария, а также связей между ними.

-В зеленый окрашена дорсальная поверхность верхней височной извилины (STG), где предположительно происходит анализ спектральных и временных характеристик звуков речи.

–Желтым отмечена область вокруг верхней височной борозды (STS), которая задействована в процессах обработки информации на фонологическом уровне.

–Розовым выделены области, имеющие отношение к вентральному потоку; видим, что они представлены как в левом, так и в правом полушарии, хотя и не вполне равномерно. Среди этих областей, те, что находятся в задних отделах (задние отделы средней височной извилины, нижние отделы височных долей), предположительно связаны с обработкой информации на лексическом уровне. Области, расположенные в передних отделах, возможно, имеют отношение к более сложным уровням организации лексического материала — например, синтаксическому.

–Синим обозначены элементы дорсального потока, который, по имеющимся данным, действительно строго латерализован. Задние отделы дорсального потока представлены областью Spt — небольшим участком на границе височной и теменной долей, в сильвиевой борозде. Предполагается, что он играет ключевую роль в сенсомоторной интеграции. Передние отделы во многом совпадают с традиционно обозначаемой «зоной Брока» и являются непосредственным центром артикуляции.

Несколько иначе выглядят результаты посимптомного картирования с опорой на статистические методы в объединении зон со схожей функцией [2].

1) Относительно фонологических аспектов как восприятия, так и воспроизведения речи получены данные, подтверждающие модель двойного потока. Области, связанные с распознаванием звуков речи — верхние отделы височной доли — традиционно относятся к вентральному потоку, они обозначены светло-зеленым. Зоны, вовлеченные в воспроизведение звуков речи, а именно нижние отделы теменной и лобной доли, считаются частью дорсального потока — они обозначены темно-зеленым. Как при выполнении любых моторных программ, между сенсорным и моторным отделами существует обратная связь — в этом исследовании было показано, что она осуществляется за счет активности областей, окружающих верхнюю височную борозду, куда входят извилина Гешля и височная площадка (в составе последней находится область Spt).


2) Современный взгляд на семантическую составляющую речи предполагает, что концептуальное знание об объектах и значении слов не сконцентрировано в некой отдельной области. Память о визуальных и звуковых характеристиках объекта, связанных с ним эмоциях, возможных моторных программах (в том числе, возможно, программах артикуляции) распределена по зонам соответствующих модальностей. Но слово способно найти путь ко всем этим разрозненным данным в один момент, стоит нам услышать соответствующее слово — как же вентральный поток находит этот путь? Существует гипотеза, что, хотя не существует зон, где «хранилась» бы память обо всех характеристиках сразу, существуют зоны «интеграции», которые в иностранной литературе называют «узловыми» (hubs) — и они имеют непосредственное отношение к семантической составляющей речи. Анатомически они представлены передними отделами и полюсом височной доли (сюда входят средние и передние отделы верхней и средней височной извилин) — Хикок полагает, что эти области задействованы в анализе более сложных речевых структур, например, предложений и текстов. Но «исходящий из данных» метод вообще не выделил такой составляющей речи, как синтаксический анализ – области мозга, где хранились бы грамматические правила (и на которую, по всей видимости, рассчитывал Ноам Хомский) статистика не обнаружила. Также она не обнаружила «ментального лексикона» – локализованного где-либо в мозге «словарного запаса». Области, отнесенные к семантической подсистеме, выделены на рисунке желтым цветом.

3) Еще одная подсистема, выделенная в ходе анализа касается вербальной беглости (fluency) — способности воспроизводить быстро воспроизводить связную речь. С точки зрения нейрофизиологии к этой подсистеме были отнесены составление моторных программ для артикуляционных движений, рабочая память, а способность видоизменять лексические единицы к грамматическим правилам — в таком виде сохранилась «синтаксическая» составляющая нейрофизиологии языка. В исследовании нарушения в этой системы были соотнесены с повреждениями островка, нижних лобны и прецентральных отделов, а также дорсолатеральной префронтальной коры — на рисунке они показаны красным.

4) В последнюю подсистему вошли так называемые исполнительные функции (executive functions) — неспецифичные, однако необходимые для реализации речевой функции: когнитивные функции, планирование и контроль действий, внимание. На схеме они не отражены, так как наравне с речевой функцией в целом являются сложносоставными и мало исследованными с точки зрения анатомии функциями. В пример анатомической области, задействованной в этой подсистеме, можно вновь привести дорсолатеральную префронтальную кору.

Кроме описанных данных, в основном посвященных роли коры, в исследованиях нейроанатомии речи приобретают важность еще два направления: изучение проводящих путей и роли подкорковых структур — оба они заслуживают отдельного обсуждения.


Автор текста: Шишковская Т.И.

Источник: Mirman D., Thye M. Uncovering the Neuroanatomy of Core Language Systems Using Lesion-Symptom Mapping //Current Directions in Psychological Science. – 2018. – Т. 27. – №. 6. – С. 455-461.
Hickok G., Poeppel D. The cortical organization of speech processing //Nature reviews neuroscience. – 2007. – Т. 8. – №. 5. – С. 393.
Neurobiology of Language. Gregory Hickok, Steven L. Small. Elsevier Science, Aug 15, 2015 – Science – 1188 pages.

Ещё один интересный сайт нашла: http://psyandneuro.ru

[Smith]

...Ещё один интересный сайт нашла: http://psyandneuro.ru

Какой ужасссс... .12
"Язык - это паразит, оккупирующий наше сознание..." Ээээ... Полностью согласен...)))

[Radugnyi]

Какой ужасссс... .12
"Язык - это паразит, оккупирующий наше сознание..." Ээээ... Полностью согласен...)))

Тогда уже симбиот)) Передающийся коронавирусным путём))))

[Radugnyi]

Василий, ты читал Шопенгауэра?

[Smith]

Василий, ты читал Шопенгауэра?

Где я прокололся? Я и есть Василий/Артур Шопенгауэр...)))
Нихт шисн, шпрехен зи дойч?

Основной философский труд — «Мир как воля и представление» (нем. Die Welt als Wille und Vorstellung, 1818), комментированием и популяризацией которого Шопенгауэр занимался до самой смерти.
Произведённый Шопенгауэром метафизический анализ воли, его взгляды на человеческую мотивацию (именно он впервые употребил этот термин) и желания, афористичный стиль письма оказали влияние на многих известных мыслителей, включая Фридриха Ницше[8], Рихарда Вагнера, Людвига Витгенштейна, Эрвина Шрёдингера, Альберта Эйнштейна[9], Зигмунда Фрейда, Отто Ранка, Карла Юнга, Льва Толстого и Хорхе Луиса Борхеса.

[Radugnyi]

Ты его в Википедии читал?)) Не, я про Метафизику половой любви - один в один Фрейд, но на 50 лет раньше.

[Smith]

Ты его в Википедии читал?)) Не, я про Метафизику половой любви - один в один Фрейд, но на 50 лет раньше.

Википедия помнит всё в отличие от моей памяти. Особенно оперативка подводит. То, что читал 40 лет назад (прямо скажем - не зачитываясь по ночам), сейчас вызывает неподдельное изумление...)))
Кстати, кто такие Маркс, Энгельс, Ленин?
"Марьванна, я учил..." .12
Но Артур велик, да, поженить буддизм с метафизикой и сексологией? - круто, круто...)))
А какой вопрос был по Артуру?
Пример:
Покой и правила обращения с желаниями - буддизм...)))
Воля (слово, направление энергии - эзотерика...)))
Результат/гибрид компиляторских усилий:
...На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег...

[Radugnyi]

Я его читала в то же время, что и Ницше. Но книгу не могу найти, наверное кому-то дала почитать. Точно помню, что была. Он мне ближе, чем Ницше по смыслам. Но он не такой распиаренный.
Да. Многое забывается из того, что читала). Надо периодически освежать знания).

[Smith]

Я его читала в то же время, что и Ницше. Но книгу не могу найти, наверное кому-то дала почитать. Точно помню, что была. Он мне ближе, чем Ницше по смыслам. Но он не такой распиаренный.
Да. Многое забывается из того, что читала). Надо периодически освежать знания).

Это оно - https://avidreaders.ru/read-book/metafi ... yubvi.html (и читать, и копировать).
Это, если и не всё, то многое - https://avidreaders.ru/author/shopengauer-artur/
Здесь вообще все места, где можно попытать счастье со всем дарованным свыше садо/мазо -
https://yandex.ru/search/?text=%D1%88%D ... %BE&lr=191

[Smith]

... Он мне ближе, чем Ницше по смыслам...

Системного человека всегда приятно воспринимать. Если своя система не заржавела. Тем более - в афористичном стиле под соусом игры смыслов - прекрасный "десерт", вкушаемый сознанием с огромным удовольствием...))) Ням-ням-ням-ням-нямммм...
Как говорил некто Брежнев - "пирдуха"...)))
Мегасмысл всего, изложенный/поданный "к столу" в виде готового "кирпича", вряд ли кому нравится. Он, понимаемый не буквально и без натаскивания антропоморфизма на глобус, топит в себе все библиотеки, оставляет невероятный простор для дальнейшего производства метафор. Язык, навязчиво называя что-то очередное, даёт капельку для быта с его вечными объяснениями на пальцах, но при этом отбирает океаны смыслов. Язык+мозг - это дифференцированный вкус знакомого, выделяемый из определяемой каши. Как и глаз+мозг - средство извлечения знакомых образов из их потенциальной необъятности. Но уровнем выше - игра смыслов, их создание, вкушение, разрушение, переопыление всего параллельного для создания своего зелёного из стыренного жёлтого и отвоёванного синего...
Короче - не освежение Шопенгауэра с последующим лингаистическим освежеванием тушки, но сотворение своего Артура...))) Имхо.
Ушёл завтракать языком...)))

[Radugnyi]

Сюда ближе будет. ИМХО.
Молодость это болезнь!))

[Radugnyi]

Оксана Мороз: «Мы теряем социальные компетенции, потому что не знаем, как теперь общаться без переписки»

О цифровой среде, современной этике и особенностях онлайн-памяти

Наши друзья и знакомые, товарищи и приятели становятся лишь френдами и фолловерами. Но параллельно живут люди, которые никогда не переписывались онлайн, и им зависимость от социальных сетей непонятна. Старые и новые традиции постоянно смещаются, а их носители борются за свою правду и все не могут договориться. О том, как цифровая среда меняет общение и этику, редактор ПостНауки Алена Селичева поговорила с культурологом Оксаной Мороз.

Что такое цифровая среда

— Цифровая среда — то же самое, что интернет, или не совсем?

— Конечно, нет. Цифровая среда — модное словосочетание: его продают бизнесмены, а госкорпорации манипулируют им, пытаясь внедрить на всех уровнях. Но чтобы понять, что это, нужно обратить внимание на явную биологическую метафору, вшитую в это словосочетание.

Цифровая среда — это по сути цифровая среда обитания. Предполагается, что человек живет в «новой реальности», где кроме известных ему материй появляется онлайн-пространство для жизни. Уже есть представление о смешанной реальности, описывающей тесное переплетение онлайна и офлайна. Правда, в этой концепции часто не учитывается, что некоторые люди по разным причинам не пользуются цифровыми технологиями.

Но если с биологической метафорой все более-менее понятно, то что такое среда технически? Это только интернет? А какой? Мобильный тоже? Эти технологии часто называют «подрывными инновациями», потому что они связаны с включением цифровых инструментов в работу и повседневную жизнь и даже со сменой парадигм этой жизни.

Я бы сказала, что цифровая среда — некоторая «экосистема», созданная опытом человека. Для кого-то «экосреда» — интернет и приложения, которыми он пользуется. А кто-то не может поддерживать определенный уровень жизни без гаджетов, для него важен не только «софт», но и «хард».

По сути цифровая среда — это вычислительная среда, организующая жизнь человека, в которой создаются культурные и социальные практики взаимодействия.

— Кто обитает в цифровой среде кроме людей?

— Цифровая среда не знает живого и неживого, субъект для нее — источники данных, которыми могут стать и люди, и животные. Можно говорить об интернете живого и о том, что мы создаем системы подключения зверей в эту цифровую реальность.

Александра Пшера в своей прекрасной книге об интернете животных описывает ситуацию, когда человек ставит датчики на диких зверей, чтобы понять, где они ходят, как они себя ведут, и чтобы заботиться о них: защищать от браконьеров и не прокладывать инфраструктуру в местах их проживания. Кажется, это очень «зеленый» способ смотреть на мир, но человек в таком случае все равно занимает позицию крайнего антропоцентризма: он по-прежнему царь всего живого и решает, что именно этим животным, например волкам, нужны датчики, чтобы мы могли за ними наблюдать.

Наши устройства тоже передают данные, не всегда спрашивая нас. Этой возможностью интернета больше всего пользуются в бизнес-сообществе, она порождает споры технооптимистов и технопессимистов. Еще один возникающий на этом фоне вопрос таков: насколько мы готовы к тому, что наши устройства и их программное обеспечение однажды станут настолько неотъемлемым элементом нашего существования, что возникнет не просто движение за права роботов, а идея того, что субъектами становятся и неживые, механические «существа». Но у нас еще нет этической системы в отношении неживых субъектов. Мы даже животных не привыкли считать субъектами, меж тем семимильными шагами движемся в сторону искусственного интеллекта.

Цифровая грамотность и этика

— Цифровая грамотность — это ведь не только умение писать комментарии или делать покупки в интернете?

— Моя любимая концепция цифровой грамотности принадлежит Дугласу Белшоу, который раскладывает ее на восемь параметров. В какой-то степени они связаны с правилами пользования известными инструментами, но во многом это параметры, связанные с социальными и культурными компетенциями. Ведь даже массовые сервисы создают определенные практики пользования: мы по-разному общаемся в «Одноклассниках», «ВКонтакте» и на YouTube, в почте и закрытых мессенджерах. Человек, приближающийся к уровню грамотного пользователя, видит эту контекстуальную разницу. Однако Белшоу говорит, что не бывает окончательно грамотных людей, потому что сервисы постоянно развиваются и меняются.

Еще один важный параметр цифровой грамотности — понимание того, что у разных групп есть свои языки общения и если ты со своим уставом идешь в другое сообщество, то тебя там могут не принять. Другое дело, что есть индивидуальная зона ответственности (Белшоу четко атрибутирует эти тонкие настройки как частные): должен ли я следовать какой-то агрессивной, токсичной норме, если прихожу куда-то, где люди так себя ведут? Имею ли я здесь право на высказывание, если не согласен с таким поведением?

— Получается, цифровая среда меняет нас и нашу этику. В каких именно аспектах она меняется?

— Это сложный вопрос, потому что этика — целый спектр представлений о должном и недолжном, справедливом и несправедливом, меняющийся со временем. Часто сосуществуют несколько этических моделей. Многое зависит от религиозной системы, в которой существует сообщество и от которой этические конвенции в том числе «подпитываются», от массовой культуры, которая может распространять определенные модели.

Сегодня мы живем в абсолютном этическом хаосе: у нас соседствуют различные модели, мы приходим к тому, что нам следует по-другому относиться к искусственно создаваемым и действующим субъектам, и параллельно ведем разговор об этике вообще, в ходе которого юридические категории вроде «презумпции невиновности» оказываются конкурирующими с моральной категорией «презумпции виновности» и нулевым отношением к насилию и его «исполнителям». Мы существуем в ситуации, когда множество людей публично высказывают свое мнение, но непонятно: то ли это демократическое равенство, то ли уникальная степень охлократии.

Для оценки этой ситуации пригодится давняя, доцифровая концепция Юргена Хабермаса (чтобы договориться, нужен диалог, а чтобы был диалог, нужно априори уважать собеседника), а кроме того, можно вспомнить классический императив Канта. Впрочем, даже эти максимы сегодня требуют пересмотра, потому что они тоже формировались в определенной культуре. Так что этика сегодня — это постоянные переговоры.

Реальное и виртуальное

— Интернет сейчас — это все еще что-то виртуальное или уже совсем реальная вещь? По идее, мы уже вполне реально там живем. С другой стороны, встать с плакатом на улице и опубликовать тот же самый плакат у себя в соцсети — все еще не одно и то же.

— Я бы не сказала, что интернет — это что-то виртуальное. Есть понятные технологии, которые оформляют виртуальной реальностью, и это особая система ограничений и уникальные практики. Поэтому деление на виртуальное и реальное работает только тогда, когда мы говорим о VR.

Другое дело, что любые медиа и цифровой медиум как посредник передачи информации — это всегда система создания конструктов. Когда мы выкладываем фотографии или пишем посты, мы конструируем свой онлайн-облик. Люди хорошо живут в системе конструктов, потому что сама культура является такой системой. Но в прежние периоды в культуре существовали более или менее привычные человеку практики чтения этих конструктов. Например, мы открываем книгу и понимаем, как ее читать. А все, что касается интернета, настолько похоже на реальность, что в большинстве случаев мы просто не держим в голове, что перед нами в тех же соцсетях не живой человек, а его профиль.

В цифре важно создать репрезентацию, но за ней не всегда стоит поступок. Онлайн-сопровождение системы поступков, например протеста, выглядит так: я вышел на пикет, меня сфотографировали, я выставил фотографию, сказал, что я замечательный, и теперь я в сообществе других замечательных. На самом деле это скорее показная добродетель, а не добродетельный поступок. Именно потому, что репрезентация поступка оказывается более заметной, чем сам поступок. Это не значит, что не надо ничего делать онлайн. Есть группы киберактивистов, которые хороши созданием именно нарративов и высвечиванием каких-то проблем в онлайн-дискуссиях. Но не надо забывать, что есть и офлайн-активности, которые сейчас могут быть не в полной мере видны.

— А как общество организуется в интернете? Онлайн-сообщество — это подписчики какого-то паблика или весь русскоговорящий интернет?

— Существуют разные способы исследования сообществ. Можно изучать их по принципу пользования какими-то инструментами, тогда русскоязычный Facebook будет сообществом. Также есть пузыри фильтров — алгоритмические ограничения, которые в большой степени создаем мы сами и которые объединяют нас в группы, и эхо-камера — ситуация, в которой мы подбираем себе приятных, удобных, похожих на нас людей. И это будут другие группы. Есть сообщества, собирающиеся не столько вокруг инструментов, сколько вокруг практик. Существуют геймеры, сообщества, организованные по социальному признаку или признаку значимой идентичности, над которой можно иронизировать даже изнутри группы (вроде «яжемать»), и группы, приходящие из офлайн-среды, например фемсообщество или зоосообщества. Бывает и так, что онлайн создает собственные объединения — вспомним, например, «падонков».

С культурологической точки зрения сообществ великое множество. Причем человек может принадлежать к бесконечному их количеству и порой даже не подозревать, в какой конкретно эхо-камере или пузыре фильтров он сидит.

Культура и память

— Сегодня уже все культурные практики находятся в цифровой среде?

— Смотря что мы подразумеваем под культурными практиками. Скажем, все, что связано с человеческим общением, кажется оцифрованным, потому что коммуникационные сервисы (соцсети, блоги, мессенджеры) часто являются точкой входа в сеть. При этом общение в этих сервисах становится очень простым, хотя все возможности онлайн-сред не могут заменить живой коммуникации. Впрочем, появляется много вариантов того, что Максим Кронгауз называет устно-письменным языком, когда мы совмещаем письменные возможности с устными и появляются свои словари средства выражения, например эмоджи. Так мы заново обнаруживаем забытые, но присутствующие в культуре способы выражения смыслов.

В сети меняется отношение к дружбе. Все друзья, приятели, знакомые или товарищи чаще всего становятся просто френдами и фолловерами. Автоматизируются способы поиска близких людей. Все это означает, что мы теряем социальные компетенции, потому что не знаем, как теперь общаться без переписки. Хотя параллельно с этим существуют люди, которые никогда не переписывались онлайн и для которых эта зависимость вообще непонятна. Это говорит о том, что в большом мире, где сосуществуют онлайн и офлайн, происходит постоянное совмещение старых и новых традиций, а их носители борются за свою правду и поэтому плохо договариваются.

— Остается ли офлайн-культура?

— Безусловно. Во-первых, как бы мы ни боролись за глобальный интернет, движемся мы к нему медленно. Во-вторых, мы постоянно сталкиваемся с тем, что есть практики, которые сложно оцифровать, — в качестве примера можно привести проблематику цифровой смерти, которой я занимаюсь. Она про изучение того, как в цифровой среде реализуется скорбь, как проживается смерть. Оказывается, что в компьютерную и математическую логику плохо укладывается все гуманитарное: куски смыслов просто отсекаются. А значит, остается огромный сегмент традиций и культурных практик, которые не могут быть в полной мере оцифрованы, автоматизированы и запрограммированы, и люди будут за них держаться.

Да далеко за примером ходить не надо: при всех разработках вычислительных систем до сих пор не решена проблема вагонетки — одна из ключевых этических дилемм, разрешить которую, например, нужно для нормальной настройки беспилотных автомобилей.

Думаю, неолуддиты, считающие, что нужно выбросить все гаджеты и отключиться от интернета, глубоко неправы: цифровое пространство предлагает много возможностей для роста и изменения качества жизни. С другой стороны, люди, которые полагают, что все происходящее в цифровой среде замечательно и «нужно все зачипировать», упускают тот факт, что человек не в полной мере может себя оцифровать. Нужна золотая середина, как и с любыми другими технологиями, которые когда-либо появлялись у людей.

— Будут ли когда-нибудь культурные объекты цифровой среды настолько же долгосрочными, как и объекты офлайн-культуры?

— Человек не в состоянии запомнить все цифровые изображения и видео. В этом смысле бумажные фотографии, лежащие в альбомах у наших бабушек и дедушек, ценны, потому что их мало.

Постепенно мы начинаем воспринимать простоту фиксации или репрезентации мира как должное. Но это одна история, человеческая. А другая — о том, что машина может «потерять» контент. Например, никто не может обещать, что в какой-то момент облачные технологии не схлопнутся и мы не потеряем все, что на них хранится. Сохранность цифрового объекта — вопрос к логике и машины, и человека. Цифровые объекты могут храниться долго, но неясно, насколько это нужно с точки зрения морального устаревания цифровой вещи — и человеческой культуры забвения.

Дополнительные материалы
Пшера А. Интернет животных. Новый диалог между человеком и природой. М.: Ад Маргинем, 2017.

Gunkel D.J. The other question: can and should robots have rights? Ethics and Information Technology. 20, 87–99 (2018).

Doug Belshaw. The 8 °C’s of digital literacy / dougbelshaw.com

David Schmidtz. The Trolley Problem / Serious Science

[Radugnyi]

Ученые назвали слова, появившиеся в пандемию

Языки пополнились не только медицинской терминологией, но и словами, напрямую отражающими сложившуюся ситуацию, отмечают лингвисты.

ЕКАТЕРИНБУРГ, 17 ноября. /ТАСС/. Ученые-лингвисты Уральского федерального университета (УрФУ) совместно с коллегами из Финляндии, Швеции и Испании выявили новые слова, появившиеся в период пандемии коронавирусной инфекции. Оказалось, что языки четырех стран пополнились не только медицинской терминологией, но и словами, напрямую отражающими сложившуюся ситуацию, сообщили журналистам в пресс-службе УрФУ.

[quote]В русском лексиконе появились такие слова, как коронавирье, карантец, ковидло, макароновирус и гречкохайп (нездоровый ажиотаж, связанный с массовой закупкой макарон и гречки), маскобесье, вируспруденция, карантэ (умение владеть собой в самоизоляции), расхламинго (популярное домашнее занятие, связанное с уборкой во время вынужденного карантинного безделья).[/quote]

«Появились номинации людей с их отношением к пандемии: коронапофигисты, ковигисты, карантье (владелец собаки, сдающий ее в аренду для прогулок), голомордые», — рассказали в университете.

Профессор кафедры русского языка, общего языкознания и речевой коммуникации УрФУ Ирина Вепрева пояснила, что в ситуации социального напряжения проявляется свойственный русской лингвокультуре словоцентризм. «Активизируются креативные операции как с планом выражения, так и с планом содержания словесных знаков, актуальных для текущего времени. Языковая игра является одним из способов адаптации к психологически трудному периоду в жизни общества. Велик пласт окказиональной лексики, иронически передающей состояние общества», — пояснила она.

В пресс-службе добавили, что в Финляндии эпидемия породила десятки слов с первой частью korona: koronavelka (государственный заем для покрытия расходов, вызванных пандемией), koronatuki (господдержка для фирм и организаций) и другие. В Швеции, появились такие слова, как coronasjuk или coronadrabbad (больной/пораженный ковидом/"короной), coronaavstand (расстояние при общении в период пандемии, социальная дистанция), coronaoffer (жертва «короны»).

По словам профессора Гранадского университета Рафаэля Гусмана Тирадоа, социальные сети Испании стали колыбелью появления неологизмов. «Некоторые возникали как мемы, другие — из-за отсутствия термина, который мог бы описать ситуацию или чувство соответствующим образом. В результате появились такие слова, coronials (корониалы — поколение, которое рождается во время карантина) и иронический призыв к al confinamiento (конфиттинг — увеличение веса при отсутствии физических упражнений и наличии лишних калорий), balconazis (балконнации — люди, оскорбляющие тех, кто ходит по улице). Появились также термины infodemia и desinfodemia», — уточнил профессор.

О вузе
УрФУ, отмечающий в 2020 году столетие, является крупнейшим вузом в Уральском федеральном округе, в нем обучаются 35 тыс. студентов. Вуз выступает инициатором создания в Екатеринбурге научно-образовательного центра «Передовые производственные технологии и материалы» для реализации задач нацпроекта «Наука».

[Radugnyi]

29 ноября - День Рождения у нашей, всеми любимой, буквы "Ё"!!

Сегодня тяжело представить, что некогда буквы "ё" в русском алфавите попросту… не существовало. Нет, конечно, звук был, но выражался он на письме по-другому – буквами "iо": матіорый, іолка, іож. И именно 29 ноября 1783 года проводилось собрание Академии российской словесности, на котором и была утверждена новая буква.

А дело было так. Директором Академии была княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Кроме неё также присутствовали на собрании литератор Фонвизин и поэт Державин. На этом-то собрании Дашкова и предложила заменить упомянутое сочетание из двух букв на одну – ё. В тот же день предложение было утверждено.

Утвердить утвердили, но теперь встал вопрос: как же вводить эту новаторскую идею в массы? Решили начать с себя – сперва видные деятели литературы (в том числе и Державин) стали употреблять букву "ё" в личной переписке. А самым первым изданием, где употреблялась буква “ё”, стала книга “И мои безделки”, написанная Иваном Дмитриевым и опубликованная в 1795 году.

Но настоящая популярность пришла к новой букве в 1797 году – когда русский литератор Карамзин начал широко использовать её в произведениях, в частности, в одном стихотворении он заменил «слiозы» на «слёзы». Однако примечательно, что в своих научных трудах Карамзин нововведённую букву не использовал – в частности, в «Истории государства Российского» она отсутствует, несмотря на то, что книга писалась в промежутке между 1816 и 1829 годами.

Интересные факты о букве «ё»

• Буква «ё» используется лишь в русском, белорусском и русинском алфавите.

• Примечательно, что в белорусском языке простановка точек над буквой «ё» обязательна, в то время как в русском это имеет факультативный характер.

• Первое слово, которое напечатали с буквой «ё», было «всё», следующие слова – «огонёкъ», «пенёкъ», «безсмёртна», «василёчикъ», «зарёю», «орёлъ», «мотылёкъ», «слёзы» Первый напечатанный глагол с буквой «ё» – «потёкъ». Сохранились данные и о первой опечатке «с участием» буквы «ё», допущенной в 1797 году – вместо слова «гранёный» было напечатано «гарнёный».

• Первой фамилией, напечатанной с буквой «ё», стала фамилия Потёмкина.

• Распространение буквы «ё» на письме было затруднено тем, что «ёканье» в речи в XVIII-XIX веке было характерно для простолюдинов. Такое произношение называли мещанским, речью «подлой черни». А потому высшие сословия, а также консервативно настроенные литераторы ещё долгое время боролись с «ёканьем», восхваляя «еканье» – настоящую в их понимании примету интеллигентности и культуры.

• Если в XVIII веке буква «ё» не была широко распространена по упомянутой выше причине, то в XIX веке на пути к её распространению стало ещё одно препятствие – типографии столкнулись с трудностями во время изготовления литер с двумя точками.

• Существует легенда о том, что Сталин посодействовал популяризации буквы «ё». Однажды ему принесли подписать приказ, в котором фамилии генералов были напечатаны с «е» вместо положенных «ё». Сталин был в ярости, а на следующий день, согласно легенде, в газете «Правда» всюду появилась новая буква.

• Одной из причин медленного распространения и частого пренебрежения буквой «ё» является её несоответствие принципу скорописи – когда человек пишет, не отрывая ручки от бумаги. А ведь для того, чтобы поставить две точки, приходить затратить время.

• Ввиду необязательности использования буква «ё» совсем исчезла из некоторых слов – и теперь мы говорим «Луи Пастер», «Монтескье», «Николай Рерих» и «Рентген». Кстати, и имя автора «Войны и мира» Льва Толстого произносилось ранее как Лёв, а не Лев – именно так называл себя Толстой сам, так к нему обращались члены семьи и друзья.

• Кстати, наблюдается и обратный эффект – в некоторых словах буква «ё» прижилась, и слова стали звучать неправильно. Такие словечки можно услышать довольно часто, среди них «гренадёр» вместо «гренадер», «опёка» вместо «опека», «афёра» вместо «афера», «бытиё» вместо «бытие». Есть ошибки и в географических названиях – в частности, следует говорить «Пхёньян» вместо «Пхеньян».

• В результате необязательности употребления «ё» даже появились слова, в которых возможны оба варианта – как с «е», так и с «ё»: к примеру, «желчь» и «жёлчь», «маневр» и «манёвр», «блеклый» и «блёклый».

• Существует памятник букве «ё» – он установлен в городе Ульяновске (прежнее название Симбирск), на родине Карамзина, и представляет собой треугольную призму из гранита, на которой выбита маленькая буква «ё».

Автор: jauhenija

[Radugnyi]

«„Ну“ — одно из древнейших индоевропейских слов»

Интервью с лингвистом Владимиром Плунгяном о дискурсивных словах, их роли в нашей речи и бесполезности борьбы с ними

Материал подготовлен на основе радиопередачи «Русский язык» на радио Говорит Москва, которая звучит на частоте 94.8 FM каждое воскресенье в 16.00. Ведущий — главный редактор проекта ПостНаука Ивар Максутов, гость эфира — Владимир Плунгян, доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент РАН, заместитель директора Института русского языка имени В. В. Виноградова РАН, заведующий кафедрой теоретической и прикладной лингвистики МГУ им. М. В. Ломоносова.

— Давайте поговорим о дискурсивных словах, или, как их часто называют, словах-паразитах. Что это такое?

— Специалисты, конечно, термин «слова-паразиты» не используют, для нас все слова, которые есть в языке, одинаково важны и интересны. Дискурсивными словами называются любые слова, которые помогают конструировать текст. Когда мы что-то говорим, мы, как правило, делаем это, потому что хотим кому-то сообщить что-то новое, и в тексте есть единицы, которые эту информацию прямо выражают: где, кто, когда, почему, сколько и т. п. Но текст никогда целиком из этого не состоит, в нем всегда будут еще какие-то добавления, из которых мы понимаем, как говорящий человек к нам относится, как он относится к тому, о чем он говорит, в каком он состоянии находится. Конечно, с этим борются те, кто хотел бы, чтобы текст ничего лишнего не передавал, кроме сухой информации, не выдал нам состояние говорящего или его к нам отношение. Но люди — живые существа, и для того, чтобы они могли вести себя как живые эмоциональные существа, в языке есть очень емкие средства.

— Что же относится к этим дискурсивным словам? «Ну», «вот», «ведь»…

— «Конечно» или, например, «вообще» — тоже очень емкое и замечательное дискурсивное слово. «Кстати» — еще одно распространенное и полезное дискурсивное слово.

— «Так сказать».

— Да. Видите, этих средств очень много, и это не только простые слова, из них собираются группы, целые дискурсивные конструкции, как вот, например, это «так сказать» или «на самом деле».

— Насколько вообще возможно язык избавить от этих слов?

— А зачем его от них избавлять?

— Школа и институт приучают к некой норме языка, в которой дискурсивные слова клеймятся как слова-паразиты, с которыми необходимо бороться, и многим людям эти слова режут слух. Есть еще иностранные слова, которые мы заимствуем и начинаем использовать, «о’кей» например.

— Это тоже очень хорошее дискурсивное слово. Хотя в русском языке таких слов как минимум много десятков, их круг все время пополняется, в том числе, как видите, и заимствованиями. Какие-то из них могут входить в моду или выходить из моды, как, например, «четко», которого совсем недавно еще не было и, может быть, скоро опять не будет, но вот оно вспыхнуло, как пожар, и распространилось внутри одного-двух поколений говорящих. Дискурсивные слова вообще сильно подвержены моде. Избавляться от них надо только для получения гладкой письменной речи. Может быть, есть смысл для каких-то целей действительно уметь без них обходиться, но вообще-то нормальный носитель языка и не должен без них обходиться, это очень трудно, почти как заставить себя не дышать. Кроме дистиллированной воды есть ведь и речная вода, не надо об этом забывать.

— Чем тогда объяснить борьбу с этими «вредителями»? В общем-то дискурсивные слова воспринимаются как страшный паразит.

— В письменных текстах мы не очень привыкли их видеть. Все-таки нормы письменного языка отличаются от норм устного, по крайней мере в русской культуре. Мы говорим не так, как пишем. Не все в этом, может быть, отдают себе отчет, но расхождения здесь сильные. Если мы попытаемся точно записать то, что мы произносим в непринужденной беседе, то результат нас самих очень удивит. Лингвисты много раз это делали: записывали устную речь и предъявляли эти записи людям, которые это только что произнесли. Люди впадали в шок, они говорили: «Не может быть, это какой-то бессвязный набор слов, мы не могли так сказать». То есть письменная и устная речь — это просто разные практики. Конечно, письменной речи людей специально учат. Это не то, что нам дается от рождения, как устное владение родным языком. Так что при обучении письменной речи, конечно, дискурсивные слова оказываются одной из главных мишеней. Хочешь научиться строить гладкие фразы — постарайся поменьше к таким словам прибегать, хотя с ними и легче строить текст. Немного похоже на военную подготовку — кому же захочется в обычной жизни ходить строем?

— То есть это костыли для языка или все-таки определенные способы его украшения?

— Я бы не сказал, что украшения. Вообще «украшения» — это термин не из теории языка. В языке все функционально, все для чего-то нужно. Если бы какой-то элемент языка ни для чего не был нужен, вряд ли бы он существовал. Так же как в природе, в общем-то, ничего для украшения нет. Так что дискурсивные слова — очень нужное средство для построения устной речи, причем средство, которое дает человеку в том числе и возможность перевести дух, расслабиться, продумать конструкцию фразы, не прекращая говорить. Это называется «хезитация» по-научному. А в письменном тексте, конечно, можно без этого обходиться: подумал, зачеркнул, написал заново, никаких дискурсивных слов не нужно.

— Можно сравнить дискурсивные слова в русском языке с другими языками, скажем с английским?

— Да, такие средства есть в любом языке, поскольку в любом языке люди испытывают потребность спонтанно порождать тексты, на ходу меняя стратегию, что-то о себе или о мире попутно сообщать собеседнику. Но при этом кажется, что языки различаются, во-первых, по количеству этих слов (где-то их больше, где-то меньше), во-вторых, по степени употребительности. Сравните английские и русские тексты, в русском такие слова появляются чуть ли не в каждом предложении (даже во многих типах письменного текста), а в английском они будут существенно реже даже в непринужденных текстах. Хотя, конечно, тоже будут. По общему количеству может быть примерное равенство, а вот по частотности — нет. Мне кажется, трудно спорить с тем, что во многих типах английских текстов таких слов меньше.

Специалисты сказали бы, что это разные дискурсивные практики, разные шаблоны, по которым строится текст. В русской культуре больше принята имплицитная информация, суггестивность, то есть слушающий о многом должен догадываться, и как раз тут дискурсивные слова очень хорошо помогают. А в английской речевой практике чаще принято говорить прямо.

— Какие еще есть значимые функции внутри дискурсивных слов?

— Кроме хезитации, конечно, функций много, я уже говорил, скажем, это передача внутреннего состояния говорящего, того, как он относится к собеседнику, как он оценивает состояние его сознания.

— Например?

— Возьмем такое слово, как «ведь». У него очень сложный смысл, но в целом он связан с оценкой говорящим исходных знаний слушающего. Представьте простой диалог. Я спрашиваю: «Напомни мне телефон». Собеседник говорит: «Я не знаю». — «Как же „не знаю“, ты ведь его записывал?»

Почему я не могу сказать просто «ты его записывал»? Наверное, могу. Кстати, во многих языках, в том же английском, примерно так, скорее всего, и будет сказано. Но, добавляя «ведь», я добавляю и свое отношение к этому факту. «Ты ведь записывал» значит «я прекрасно знаю, и ты прекрасно знаешь, что ты записывал, и я напоминаю тебе, что ты об этом знаешь, но ты или забыл, или не хочешь вспомнить». На самом деле это очень эмоциональное слово. В нем есть и упрек, и настойчивость, и требование, и вообще мощное манипулятивное воздействие на собеседника. Дискурсивные слова, как правило, очень интерактивные, и, услышав это короткое «ведь», собеседник, у которого русский язык родной, обязательно должен вздрогнуть, мобилизовать себя и как-то отреагировать.

— Часто раздражают слова «понимаешь», «да» после каждой фразы, это вообще дискурсивные слова?

— Да, конечно, у них, как говорят специалисты, контактоустанавливающая функция. Есть еще распространенное дискурсивное выражение «надо понимать», оно относится к большому классу, который, помимо воздействия на собеседника, устанавливает с ним контакт, говоря «все в порядке, можно продолжать». Почему некоторые люди в конце каждого предложения употребляют «да»? Потому что у них есть повышенная необходимость удостовериться, что контакт поддерживается хорошо, они беспокоятся на эту тему, проверяют, слышит ли их собеседник.

Как и всем остальным в этой жизни, злоупотреблять контактоустанавливающими средствами не нужно, если мы контакт установили, то запрашивать все время его подтверждение в русской культуре не требуется: это может вызвать обратный эффект.

Так что, видите, с дискурсивными словами на самом деле правильно не бороться, а учить их дозированно и функционально уместно употреблять.

— А насколько тема дискурсивных слов вообще хорошо изучена лингвистами?

— Это сложная материя. Для того чтобы изучать дискурсивные слова, нужно очень много знать о языке. Это как бы квинтэссенция языкового употребления: там и грамматика, и семантика, и лексика, и прагматика — все соединяется в одном флаконе. Так что, конечно, специалисты стараются относиться к этим средствам очень внимательно, но я не могу сказать, что они хорошо изучены, это, может быть, на сегодняшний день наименее изученная область языка.

— То есть никакой генеалогии этих слов нет?

— Для каких-то слов происхождение известно. Есть очень древние, например слово «ну». При том что нам оно кажется легкомысленным и поверхностным, это, по-видимому, одно из древнейших индоевропейских слов, которое чуть не в хеттском языке встречается. Был такой индоевропейский язык — хеттский, его памятники — это один из самых древних образцов индоевропейской речи, они сравнимы по времени с микенским греческим или ведическим санскритом, даже на несколько столетий их древнее, это начало II тысячелетия до н. э. И древние хетты почти каждое предложение начинают со слова «ну», буквально совпадающего с русским. Многие специалисты считают, что это одна и та же единица, которая несколько тысяч лет назад у индоевропейцев уже существовала примерно в таком виде, и какие-то такие родственные ему единицы находили и в древнегерманском, и в латинском, и в греческом, так что эти маленькие «частицы», как их называют, благополучно дожили до наших дней. Какие-то другие возникают и исчезают на наших глазах.

— Какие примеры других дискурсивных слов есть в других языках?

— Вы знаете, много их было в древнегреческом, начиная от Гомера и до эпохи Поздней Античности. Это его известная особенность, и даже не очень хорошо понятно, что некоторые из этих греческих «частиц» в точности значили. Гораздо меньше их мы находим в латинском языке, если брать древние языки. Вообще такое ощущение, что с востока на запад и с юга на север частота использования дискурсивных слов немного уменьшается. Скажем, в немецком их еще довольно много, а уже в английском и французском меньше, речевые практики становятся более рациональными, меньше передается имплицитной информации…

— Можно ли считать, что дискурсивные слова — это индивидуальный портрет говорящего, как отпечаток пальца?

— Совершенно верно. Опять же есть дискурсивные слова, которые более или менее все говорящие по-русски употребляют одинаково. Но поскольку таких единиц много, то, конечно, каждый говорящий выбирает что-то свое. Например, робкий человек испытывает повышенную необходимость в контактоустанавливающих средствах, кто-то настойчивый будет злоупотреблять словами типа «ведь» и так далее. И, конечно, любимые слова-паразиты у некоторых есть очень характерные. Неслучайно политиков любят передразнивать именно с помощью дискурсивных слов. Помните знаменитое «понимаешь», которое было нарасхват у пародистов?

— Часто именно нынешних молодых людей обвиняют в неумеренном использовании дискурсивных слов, можете прокомментировать?

— Мне кажется, этот пессимизм несколько преувеличен, любое молодое поколение в любую эпоху примерно так изъясняется. Чем больше у людей эмоций, тем больше у них дискурсивных слов, и понятно, что эмоции передаются такими средствами успешнее. Именно передаются, а не описываются, что гораздо труднее. Когда человек становится старше, он, как правило, начинает использовать более рациональный дискурс. Молодые люди в целом более эмоциональные, более спонтанные, им труднее, может быть, справиться с требованиями рациональной стратегии построения текста; особенно это относится к юношам, психологи это хорошо знают. Но это, как правило, проходит, хотя, конечно, молодому человеку полезно учиться контролировать себя, строить рациональный дискурс, проявляя разные замечательные признаки интеллектуальной зрелости, которые не даются от рождения, но очень украшают цивилизованного человека… Ну вот как-то так, типа!